*  *  *

             Той, с которой живу, коротая зимы,
             словно меря лыжами целину,
             той, с которой весны так долго длимы,
             что на вид сливаются все в одну,
             той, с которой не написать портрета 
             близоруко - точней, без чьего лица
             на холсте в пейзаж не заглянет лето, - 
             я еще не высказал ни словца.
             Не скажу, пожалуй, его и ныне:
             просто буду слышать, как каждый шаг
             отдается говором рощ в пустыне
             пробужденной лестницы... - нет, не так:
             обнажу вишневую мякоть - чтобы
             раскусив, как кость в глубине тверда,
             окружить идею любви до гроба, 
             о которой с детства просил всегда,  
             плотью дней, то сладких, то вязко кислых,
             и привычкой быть у тебя в долгу -  
             может быть, неоплатном во многих смыслах,
             но который лишь я оплатить могу.
			 

            *  *  *
             
             Это ж надо такое выдумать - ставить капельницу несчастному!
             Подержал бы сам недотрогу, добросовестный айболит!
             Впрочем, вижу - держал как миленький: руки честно покрыты пластырем.
             Ладно, доктор: на пару справимся - благо прочее не горит.
             - Да уж Бог с ней, хозяин, с капельницей! Вот раствор, через час - инъекции. -
             То-то будет на майских праздниках чем заняться в родном дому!
             Протыкаешь кошачью кожу, словно учишься вивисекции,
             и в аптеке пенсионеры тихо спрашивают: "Кому?"
             Для чего говорить им правду? Чтоб сказали, что с жиру бесимся?
             Для нее, мол, - твержу, - для бабушки, - да простит мне она, моя
             воспитательница, скончавшаяся уже скоро как год без месяца
             на руках у отца, не выйдя из четырехлетнего забытья.
             
             Смерть, насколько я с нею сталкивался, неотождествима с кровью:
             это - запах анальных выбросов, это - цвет выделений рвотных.
             И пока у наших родителей, слава Господу, есть здоровье,
             мы вдвоем, самоучки-медики, с нею боремся на животных.

    

			     Б. Кипнису
                          
             Воробью, залетевшему в холод под землю,
             не подняться обратно, да он и не хочет.
             Третий год я его щебетанию внемлю,
             возвращаясь к себе с наступлением ночи.
             Воробей вылетает, резвясь, на платформу
             в час, когда едут спать алкаши-пилигримы.
             Из дежурки приносят болезному корму
             и питья. Так мы с ним и живем, не томимы
             ни пургой, ни бесхлебьем, ни зноем, ни жаждой,
             и поем, чтоб сказать, как нам это постыло.
             То есть, мне-таки лучше. Я все же не каждый
             день влетаю, себя оторвав через силу
             от наземной неволи, что пуще охоты,
             в казематы метро, под казенную крышу.
             Не того я боюсь, что уволят с работы,
             а того, что чириканья здесь не услышу.
             Но услышав, узнав, оглянувшись на птичку,
             в энный раз убедившись, что все без обмана,
             с замиранием сердца сажусь в электричку
             и копейки, копейки берусь из кармана
             вынимать - чтобы снять с себя окаменелость,
             чтоб беря сигарет, не казаться богаче,
             чтоб торговка сказала "Спасибо за мелочь",
             чтоб не стыть у ларька в ожидании сдачи.

             *  *  *

            Не знаю, как для умерших, а для
            живых она, конечно, станет пухом
            к концу июня. Нынче тополя
            берутся жить, и полнится, как слухом,
            их семенем земля

            с водою вместе. Пух летит в Неву,
            плывет, вихрится, мокнет, словно вата.
            Я въехал в центр, как в новую главу
            труда судьбы, и стало плоховато
            с державшей на плаву

            тьмой времени. Его здесь просто нет:
            дела, концерты, похороны, пьянки.
            Не заведешь отдельный кабинет
            здесь для души, как было на Гражданке.
            Идея жить, не опуская планки,
            здесь неясна, как бред.

            Но каждый взятый не из головы
            мой помысел по-прежнему греховен.
            Мне надоело знать, что все мертвы:
            стихи, Россия, рок-н-ролл, Бетховен,
            родители друзей, остатки бревен
            в хозяйствах трын-травы.

            Мне Шпенглера не дочитать никак,
            и живший в двух шагах отсюда Бродский
            нейдет на ум. Бессмысленный пустяк,
            пух тополиный, ветреный и плотский,
            сильней, чем горький мрак.

            Возьмешься жить, а не арканить стих,
            и вот уже идет на смену маю
            нагое лето - время для живых.
            Не знаю, как для умерших, не знаю.
            Мне, к счастью, не до них.

						 
             *  *  *
             
             Заболев, начинаешь видеть, как много больных вокруг,
             и вообще понимаешь лучше даже тех, с кем не водишь дружбы,
             и далекой державы жителей - их ненависть, их испуг, -
             и примкнувшие к ней правительства и - стыдно сказать - спецслужбы,
             что бессильны сейчас, как медики: терроризм - это тот же рак,
             где за клетками-камикадзе ген роста стоит зловеще,
             с очагами повсюду в теле: Афганистан, Ирак,
             это - чудище многоглавое, лернейской гидры похлеще.
             И насчет себя понимаешь, что ты не Геракл, увы,
             и тебе самому не выстоять, а помощь придет едва ли,
             и не сделать так, чтоб на месте каждой срубленной головы
             у зверюги этой болотной три новых не вырастали.
             Заболев, понимаешь столько, что всего и не перечесть,
             да и вряд ли подобный перечень кому-то может быть нужен.
             Для тебя же он весь - про главное: покамест еще ты есть.
             Понимай, понимай, не мешкая, 
             будь хоть близостью тьмы разбужен.