The Meeting

From the Cosmos Inn in Pechora, Komi
to the Planet Hotel in Minsk, Byelorussia,
having flown through space, learned in a moment
the room number, having knocked on and rushed in,
having talked all night with your friend, the closest
of old buddies (now a grown man from Bedford,
Massachusets), been at the station Moscow
just in time to make it up to the airport
 
and then losing height over peaceful, plaintive,
flat-faced North with stiff snowy trees and houses,
you start feeling like you failed to learn the main thing,
which your heart will place above jobs and spouses,
and which finally this old human being,
this wise land outspeaks, when the plane is harboured:
how's his knee he had badly blown when skiing
on a slope, in the days gone, in homely suburb.

			
* * *
             
Из гостиницы "Космос" - Печора, Коми, -
до отеля "Планета" - Минск, Бьелораша, -
долетев сквозь темь, разыскавши номер
по фамилии, ввергнувшись, взбудоражив,
проболтав всю ночь с лучшим другом - ныне
инженером, посредником из Бедфорда,
Массачусетс, - дунувши по равнине
до Москвы, докатив до аэропорта

и уже снижаясь над мирным, плавным,
плоским Севером - снег, дерева, болота, -
ощущаешь стыд: не спросил о главном,
что для сердца важней, чем семья, работа,
и о чем, будя в тебе чуткость к ближним,
мудрый край твердит по финно-угорски:
о колене, что друг твой разбил на лыжном
склоне, в детстве, в той жизни, в Зеленогорске.

             

			
A Visit to the Camp
             
While the warmth and new wave music fill the car,
where my body, due to some twist of fate,
shyly sits, I'm venturing to observe
stacks of frozen timber, all second grade,
sheepskin coat, bare neck back, long barrel end,
ear-flapped cap - up-tower, above barbed wires;
and the road is soundless and smoothly white,
and two pieces of ice shine in soldier's eyes.
And when Major of the internal troops
in his office shakes hand with us all by rank,
all the scenes that have stuck in your head come forth:
dying people, wild guards, scurvy gums and slang.
And while you try to polish with English gloss
the policeman's words about selling logs - yes,
it's like subtly switching the wave of your brain
from the terror language to the chat of the progress.
But the Major, alas, has no time for deals:
he's in hurry and worrying 'bout his career,
for a convict has got under tractor wheels;
everything's postponed till the case is clear.
Why, we leave. And our wheel-track, so newly made,
is concealed by a layer of thick fresh snow;
there are fir-trees and bushes along the way,
and I do exist, feel the life price grow,
and it's all to my liking - the blizzard, the frost
and the driver, as versatile as a fox.
"Well, Gulag's a Gulag" - says, in English, our boss,
and it's difficult not to agree, of course.

Published in "Best Poems of 1998", 
The National Library of Poetry, 1998

			             
* * *
             
Под задорную музыку "новой волны"
я, сидящий в нагретой кабине "Форда",
наблюдаю молча, со стороны
штабеля древесины второго сорта,
полушубок, затылок, конец ствола
и ушанку за проволокой на вышке;
и дорога безжизненна и бела,
и в глазах солдата блестят ледышки.
Пропуска проверены. Подан знак,
и машина буксует на льду, въезжая
в то, что в нашей фирме зовут "Gulag":
незнакомая аббревиатура, чужая.
И когда в конторе майор ВВ
по ранжиру всем теребит ладони,
оживают застрявшие в голове
описанья смерти, цинги и вони.
И когда наводишь английский лоск
на слова ментов о продаже леса,
говоришь - будто переключаешь мозг
с языка террора на спич прогресса.
Но майору, увы, не до дел пока;
торопясь, приносит нам извинения:
под бульдозером в смене погиб зэка,
все откладывается до выяснения.
Выезжаем. Свежая колея
не видна под слоем густой пороши;
вдоль дороги - ели, кусты. И я
существую в мире, где жизнь - дороже,
где мне все по сердцу - пурга, мороз
и шофер, изворотливый, как лисица.
"Well, Gulag is Gulag", - говорит наш босс,
и, конечно же, трудно не согласиться.
 

		
Komi
	  
Stunted fir-trees and birches are trembling with fright of the fury of diesel,
 one kilometer of the wellbore skips the vertical line pre-drawn;
 at the depth of two thousand hundred geophysicists lost their instrument,
 the headquarter's command is to plug up: we've tilted and missed the bed.
 Tired crew in soiled wadded jackets is running the bit in hole,
 a Mi-eight hovers over the camp, throwing out oils from the puddle;
 logging people from Bangla Desh, shaken with cold of the Urals,
 parry by working-clothes armor the terror of frosts to come.
 O, the poetry of strings and crown blocks! O, timely and false spontaneity
 of the speech pouring out for free when struck by a well-aimed tool!
 Muscles, and rotors, and pumping lines - all the petroleum industry - 
 by whom are they always loaded, who does excite them all?
 Tell, for whose sake we go, eyes down, getting employed as laborers?
 Whose avidity's driving us, cap in hand, to bow to all the monopolies - 
 to the people whose speech is full of fucks and okays in English - 
 to work as interpreters or advisors for Shell and the Occidental?
 On the top of the derrick they stand as one - no mercy for tundra or prairies:
 Russian toolpusher from Ukhta and a thoroughfed Texan boss;
 an insanity that has become the life keeps leading in North direction,
 allowing no hesitations - like the compass in Gatteras' brain.

Коми

Низкорослые ель и береза дрожат перед яростью дизеля;
километр ствола отклонился от вычерченной вертикали.
На отметке две тысячи сто потеряли прибор геофизики,
штаб командует ставить мосты: поспешили и в пласт не попали.
Утомленная смена в фуфайках майнает в отверстие долото,
Ми-восьмой зависает над кемпом, швыряясь маслами из лужи;
каротажники из Бангладеш, колотясь от уральского холода,
хоронятся в броню спецодежды от ужаса будущей стужи.
О, поэзия недр и кронблоков! О, ложная непредумышленность
речи, задаром забившей из метко пробуренной скважины!
Мышцы, насосы и роторы - вся нефтяная промышленность -
кем они вечно загружены, кем они все взбудоражены?
Ради кого мы, потупясь, идем наниматься лакеями,
чьим сладострастьем гонимы, спешим на поклон к монополиям -
к людям, чья речь переполнена факами или океями -
кто толмачом, кто советником, в Шелл, в Оксидентал петролеум?
Вместе на вышке стоят, оприходовав тундру, как прерии,
русский бурмастер с Ухты и упитанный босс из Техаса.
Ставшее жизнью безумье все дальше уводит на Север и
не признает отклонений - как компас в мозгу у Пегаса.

			
			
			
Grazhdanka

In this dull city district, where only ingenuous leaves
compensate for the stillbornness of all these grey concrete structures,
where the words and the deeds of young people are such that sometimes
one makes sure that the new generation is not very different,
on this Prospect of Science of yours let the street stalls survive,
let the youngsters in imported cars cease not throwing out mud -
for each one of them's now your devoted student for me,
never troubled in vain with the questions so fatal for sleep.
And what's more: just as long as in this house your child still remains - 
as your picture - in black-and-white yet, - your facsimile copy,
it will also be easy to live without swallowing tears,
though a long-living photograph equals to opium savings.
I'm not jealous of life in the States: what I want is to be
one of them, which now opens its arms for you wide,
'cause - just sad as it is - being one of your students as well,
I'm not cherishing any false dream of a future comeback.
So, please take from us both all our wishes of luck and success,
and of plentiful crops in the field of the public enlightenment.
And instead of the P. S. - a couple of unnecessary words:
what I beg for myself so imploringly is but your pardon.

		
Гражданка
			
В этом сером районе, где лишь неподдельность листвы
компенсирует мертворожденность бетонных строений,
где слова и поступки молодых людей таковы,
что порой убеждаешься в преемственности поколений,
на проспекте твоей Науки да будут стоять ларьки
и юнцы в иномарках да не устанут разбрызгивать грязь колесами:
для меня они все с недавних пор - твои верные ученики,
не томимые безответно роковыми для сна вопросами.
И еще: пока в этом доме остается твое дитя,
словно твой черно-белый снимок, твоя достоверная копия,
тоже можно жить, не давя в себе скорбь. Хотя
долговечная фотография равносильна заначке опия.
Не завидуя жизни в Штатах, я готов быть одним из них -
тем, который из-за морей распахнул пред тобой объятия, -
ибо, как ни прискорбно, но, тоже твой ученик,
не лелею, увы, мечты ни о чуде, ни о возврате я.
Так прими же от нас двоих пожеланья успешных трудов
и достойных всходов на почве народного просвещения.
И взамен постскриптума - несколько лишних слов:
для себя я лично прошу лишь одного - прощения.