Александр Гуревич
Со временем обстояло точно также, но тогда не бросалось в глаза. Взять к примеру какое-нибудь его появление среди нас. Допустим, лето, мы собрались, чтобы прочитать написанные по заданию стихи, выпить выдержанного в дубовой бочке не менее одного года виноградного сока, погулять вдоль железной дороги - единственной местной достопримечательности, искупаться в заросшем пруду. Все сидят за столом на веранде, твердо зная, что он придет точно ко второму тосту, как бы ни задержался или ни поспешил тост первый. Но не в этом его особенное отношение со временем, это просто к слову, чтобы начать вспоминать. Он появляется, как и предполагали, но всегда внезапно, вырастает в проеме калитки, чуть-чуть не доставая светловолосой головой до верхней перекладины, загорелый и крупный, с весело булькающей сеткой и громадным полосатым арбузом в руках - для хозяйки. (Цветы он дарил дамам зимой, часто и с удовольствием, летом цветов было и так достаточно, летом он приносил арбузы). После второго тоста все шли курить в сад, а он садился писать стих, свое невыполненное задание, и за краткое время - для нас краткое, сколько длится перекур, ну, пятнадцать, ну, двадцать минут, там же на столе магнит попритягательней - он успевал сочинить то, что чуть ли не в половине случаев оказывалось смешнее, лучше, интереснее наших домашних заготовок.
Трудно специально вызвать вдохновение, невозможно вызывать его всякий раз, когда являлась нужда в таком спешном написании стихов, пусть и шуточных. Нет, скорее всего, он просто перемещал свое время (то, что казалось нам пятнадцатью минутами) в зону высокой отдачи, заимствовал это время из другого отрезка, уплотнял его или растягивал, изымал из того, когда придется возвращаться домой пешком в тесных ботинках.
Жалко расставаться с этим днем. Можно вспомнить, как ходили купаться, как он усмирил приставшего к нам пассионария, недовольного жизнью еще больше, чем нашим обликом. Ему неоднократно случалось на наших глазах приструнять кого-нибудь, как и положено мифологическому герою, гармонизировать хаос. Не потому что он нарывался на конфликты, но с другими спутниками мы частенько делаем вид, что все нормально, нас ничто не оскорбляет, потерпим, подвинемся. С ним можно было не бояться. Можно было позволить себе вспомнить о принадлежности к слабому высокомерному полу. Да что там, при нем можно было сказать грубому контролеру: - Что это вы, голубчик, язык распускаете! - Но контролеры редко выбирали вагон, в котором мы ехали без билета, если он был с нами.
Можно вспомнить, как после купания, после выигранной битвы, возбужденные и разгоряченные, мы подмели все стратегические запасы со стола, из холодильника, даже малопригодный НЗ с чердака, недоброженный и отдающий кислыми ягодами, как решили эти запасы восстановить в ларьке у железной дороги, как собирали последние монетки, оставленные на маршрутку, как шли (нам казалось, мучительно долго) к ларьку, как отправили его (нам казалось, самого здравомыслящего) отстоять небольшую очередь. И как он вернулся, торжествующе неся обеими руками громадную роскошную шоколадку, купленную на все собранные деньги. И что мы ему сказали. Хором и по очереди. И говорили еще и еще, всю дорогу обратно. Но он опять поступил согласно рангу мифологического героя, гармонизировав хаос, созидая космос внутри нашего раздрызганного настроения, не убоявшись нашего гнева и ехидства. И оказался прав, потому что мы даже еще что-то такое написали все вместе. И все успели на предпоследнюю электричку, которая влетала на вокзал незадолго до закрытия метро. Ведь это происходило в те блаженные времена, когда последняя электричка уходила после двенадцати.
Он-то конечно уезжал на последней, с чего это он стал бы суетиться, когда электрички еще ходят. А потом шел пешком домой, от Балтийского вокзала на Гражданку, и в четыре утра пил кофе у себя на кухне. Но надо не забыть, что шел он в новых ботинках, которые уже на пятнадцатом километре начали натирать ноги.