Редкий случай: дали почитать книжку - и захотелось написать о ней. Тем более что книжка поэтическая, издана в Перми и имена авторов ни о чем не говорят. Причиною последнему - то ли мое невежество, то ли совершившийся распад русской поэзии на удельные княжества, знать друг друга не знающие. Видимо, и то, и другое. Был, по слухам, хороший сборник уральской поэзии, но на глаза не попался. Да и как вообще что-то может попасться? Эта вот книга, "Монарх", выпущена тиражом 500 экземпляров, и очутилась у меня в руках чисто случайно.
По дурной привычке прочитывать предисловие я сперва чуть не отшиб себе всякую охоту к знакомству с дальнейшим. К счастью, Виктор Липатов размахнулся только лишь на пять страничек. Псевдорусский ернический кич, в духе коего выдержан вступительный опус, имеет ноль отношения как к какому-либо виду искусства, так и к тем семерым, у кого, по выражению нашего конферансье, "сердца горят, руки чешутся, бумага пылит, как дорога дальняя, перья-копья терзают плоть ее, и она отзывается стоном-песнею". Типичное снисходительное словоблудие влиятельного в литературе лица, метящего в покровители юных дарований, творчество которых как таковое ему глубоко безразлично. И тем не менее, увы, не все так просто. Помимо того факта, что семеро поэтов из группы "Монарх" живут в провинции - то есть - возрадуйтесь, братцы! - в России, - многое и в их творчестве дает повод для липатовской лубочной развязности. Об этом, в частности, и надо поговорить.
На семерых представленных в книге авторов в ней найдется, на мой взгляд, два с половиной несомненных поэта. Это - Валерий Абанькин, почти во всех своих проявлениях, Дмитрий Банников, тоже в подавляющем большинстве текстов - а значит, и в целом, - и Елена Медведева, но, видимо, как раз не в том, что она считает у себя главным. Если получается меньше двух с половиной, и если мы допустим, что поэта можно складывать из отдельных удач разных авторов, то нужно приплюсовать сюда такие удачи и Юрия Беликова, и Василия Томилова - да, собственно, всех. Потому что отдельные удачи есть у каждого, и потому что перед нами - в самом деле представители единого братства, понимающие поэзию, в общем, достаточно сходно (что и позволяет их условно складывать). Не случайно же они присвоили себе столь собирательное название - "Монарх".
Как глядят на мир наш дольний монархи? Ясное дело - свысока. То есть с высоты своего положения. Заниматься мелочами им некогда: у них заботы поважней будут. И все же есть подозрение, что хороший правитель и мимо мелочи не пройдет, коли уж она ему встретилась. Больше того - на иной мелочи и политику всю свою выстроит, ибо подскажет ему эта мелочь, как и чем живут его подданные. А жизнь подданных и есть первейшая забота доброго государя. "Стольник" Дмитрий Банников понимает это, когда спрашивает: "Все эти подробности - тоже от Бога?" - и отвечает: "Наверное, да". Тут, я думаю, не обошлось без "всесильного бога деталей" Пастернака, но это и прекрасно: истинный самодержец всегда учится у своих великих предтеч. А кое-что и заново открывает, не в том суть. Важно, чтобы укорененность в традициях династии чувствовалась в деяниях государя - сиречь, словах поэта, - будь он хоть бы и самозванцем. И, конечно же, из всей семерки острее всего это чувствуется у Абанькина - при том, что мне удалось найти у него только одно место, отчасти "тянущее" на цитату (с молодой луной, заманивающей своей наготою звезды; впрочем, Владимир Владимирович тут сильно переосмыслен). И, должно быть, именно подлинная поэтичность Абанькина привела к появлению в биографической справке о нем утверждения, что "его муза не любит яркого света". Неточно сказано. Слишком яркого - софитов, юпитеров, всех этих внешних эффектов - да. Но не более. А иначе и Мандельштам неярок. Зато эффектов внутренних у Абанькина хоть отбавляй: тут и "Бесполезно хватать бытия золотую солому", и "Простительна ли мне жидовская тоска?" - пример единственно возможного употребления, казалось бы, совершенно недопустимого эпитета, - и "мой первый липкий сон", и много чего еще, например, дождь, который идет так, как будто "кто-то совершил на свете/ Какой-то небывалый страшный грех". Конечно, "горечь зрела в сладость" - так нельзя сказать, и стихи, написанные короткими трехсложниками, не очень-то получились (слишком песенный ритм), и вообще свой стиль до конца не найден. Но зато ему даже верлибры иногда удаются! Главное же - что это стихи про жизнь, ибо поэт, как добрый государь, помогает жить в них словам. И Анненский, за спиной Мандельштама, отчетливо различим в этих текстах.
Кто больше всех в этой книжке упирает на чисто внешние эффекты - так это Василий Томилов. Оно и понятно: он самый молодой. И, может быть, потому его стихи настораживают. Дело, конечно, не в лексике, не в таких названиях, как "Жопа", "Анаша", "Менты", и не в сплошь и рядом детской версификации. Просто очень уж много здесь мертвого, невзаправдашнего, назывного. Тут как раз в открытую декларируются любовь к Бродскому и Цветаевой, поминаются и Блок с Мандельштамом. Но за этими строчками не видно всамделишной любви, точно так же как в стихотворении "Жопа" не видно живой, теплой человеческой задницы. "Анаша" - тоже этакая незамысловато-эпатажная декларация. "Менты" лучше, тут видно, что свое отношение к этому разряду людей автор и впрямь успел выстрадать. Хотя я бы убрал название: и так ясно, что менты. Хорошо начинается стихотворение "О себе, потому что о чем иначе?", но затем оно уходит в ребячье подражание Бродскому, а это-таки очень плохо. Мы тут, на родине Иосифа Александровича, давно научились за такие вещи убивать друг друга на месте. Подражать Бродскому - значит не любить всерьез ни его, ни себя. А ведь себя Василий очень хочет любить - на манер то Маяковского ("Бойтесь грома - это я иду…"), то Северянина: "Есть в Перми гениальный поэт…". Нет, разумеется, и у Томилова есть что отметить: "Как тяжело поэту с бодуна", "Пустеет стадион моей постели", пятерня газовой горелки, ласкающая ягодицу чайника и стремящаяся вместе с ней разрастись в большую сквозную метафору. Кроме того - в силу, очевидно, самого факта принадлежности автора к "Монарху", - в его стихах нет многих грехов низшего рода. Но нет и укорененности в поэзии (а она должна быть, даже если автор намерен разом сбросить все прошлое с парохода), да и настоящей жизни нет тоже. Станет ли Василий поэтом - пока неизвестно. Это, впрочем, зависит только от него самого.
Что до Александра Кузьмина, то его стихи с их библейско-степным символизмом мне вообще не близки. При всей их известной отделанности живого в них, на мой взгляд, тоже мало. Единственное, что меня тронуло, это - "Оцарапал нам горло сухарь". Банников же по сравнению с Кузьминым - это просто какая-то эпикурейская летопись жизни, по духу отчасти напоминающая Евгения Рейна. У Банникова тоже есть сухари - но как трагическая эмблема, как своего рода memento mori посреди прочих бесчисленных яств. Впрочем, пишет он отнюдь не только о еде! Тематика его стихотворений самая что ни на есть разнообразная - и при этом большинство из них композиционно вполне удачны. Верный признак настоящего поэта - это, как сказал Бродский, умение "связывать строфы не логикой, а движением души - пусть тебе одному понятным" (формальный сюжет, если он есть, играет при этом роль подчиненную). Это в полной мере относится к Абанькину, равно как и к Банникову. Что касается банниковских строк, то можно процитировать, к примеру, очаровательное "Сосед мой веками наносит штрих-код на сардельки". Можно также добавить, что самое ценное в этих стихах - именно такие "штрих-коды": "панельная изба", доливка бензина на стоянке, вообще автомобильная тема и разная прочая атрибутика треклятой современности, то есть все той же жизни, увиденной - вернее, подсмотренной - автором с непривычного для нас ракурса.
Но тут же, увы, начинаются и претензии. Они, хотя и в разной степени, относятся ко всем авторам книжки - то есть, по сути, к самой поэтической установке группы "Монарх". Установка эта - на порыв, на искренность, на высокий вольтаж в душе автора. Понятно, что мертвенное гладкописание для этих поэтов неприемлемо в принципе - что само по себе, конечно, прекрасно. Без того, что называют поэтическим чувством, и впрямь поэзии никакой быть не может. И для авторов из провинции совершенно естественно делать ставку именно на это, в противовес безликости великого множества столичных виршей. Но делать ставку только на это - к сожалению, мало. А то ведь что получается? Возникает ощущение, будто город Пермь - это прямо какая-то империя страсти, где вся жизнь человека сводится к череде душевных взлетов и падений, побед и поражений в любви, вакхических безумств и похмельных корчей, а также переменных успехов в трудной, но непрестанной борьбе с законом. Начинает слегка отдавать доморощенной голливудщиной, и доверие к текстам сразу снижается. Потому что ясно, что жизнь в городе Перми, как и любая жизнь, носит куда менее романтический характер и совсем не так часто дает повод для истинного восторга или ужаса перед нею. Однако даже у Банникова все эти милые сердцу штрих-коды убраны на второй план, а поездки на машине совершаются исключительно во имя бурных любовных приключений (впрочем, некая правда жизни тут есть: наличие автомобиля приключениям, безусловно, способствует). Причем, как и всегда в поэзии, нехватка жизненной позиции отражена в стихах на чисто словесном уровне. Скажем, в процитированной мною строчке то, что сосед наносит штрих-код на сардельки, - великолепно, но почему же веками? В наше время употребление подобного слова в подобном контексте, при всей его ироничности, - дешевый прием. Это на деле - компромиссный штамп, бездумная банальность, пусть даже и более высокого уровня, чем откровенная пошлость. Лучше уж пусть будет "всю осень", "с пеленок" или "под старость". И такой "несмертельной" необязательности в стихах "семи самозванцев" куда как хватает. Истоки ее очевидны: это - установка доказать любой ценою, что поэт в России больше, чем он сам. Тут-то и проглядывает авторский провинциализм: нынче подобная установка у нас может возникнуть только как протест против экстраординарной серости жизни в том или ином месте, большей, как кажется, чем где-либо еще на свете. И отсюда берется недостаток поэтического профессионализма в высшем смысле этого слова, куда ярче свидетельствующий об отсталости культурной среды обитания, чем отсутствие в стихах, например, Интернета.
Анатолий Субботин в стихотворении "Перья в ножах", частично в "Зеркалах", да и кое в чем другом как раз, казалось бы, делает попытку передать всю мертвенность, равнодушие и жестокость обыденной жизни. Но в целом, из-за той же установки на абсолют, на передачу и впрямь "всего", - иначе говоря, на величие, - получается только хуже. Эти стихи пахнут уже мертвечиной чернушной, что неизбежно множит на нуль все добрые намерения автора ("…Ничего не будет:/ Ни этого вонючего ларька,/ Ни этого чинарика на блюде"). Особняком стоят разве что небезынтересное стихотворение "ТУ", сработанное под Пастернака ("И кану я в лето…" - это удачно), и почти что человеческое стихотворение "Выбор". Убивает также масса кривых рифм ("закончить - чокнусь", "твердь - дрейф" и т. д. и т. п.), корявых и безвкусных строк ("И обнаженный поединок им идет"). При всем при этом в предваряющей стихи заметке нас извещают, что, мол, "запредельно-причудливый, извилистый мир Анатолия Субботина - не для эфемерных особ, приравнявших поэзию к изящной словесности". А к чему еще ее прикажете приравнять? К пьяному бреду? Так тогда уж лучше какого-нибудь коммерческого горлопана-блатаря в тачке послушать. Но, увы, поэзия Субботина именно к этому жанру и тяготеет. Больше того: в ней проявляется еще одна, совсем уже опасная, тенденция пермских поэтов - частичная установка на то, что всегда являлось последним прибежищем бездарности: на национальное самолюбование. Будь оно даже порою подано как бы со знаком "минус", как у Субботина, суть дела от этого не меняется: совершенно едино - рвать ли на себе рубаху с воплем "Я - первый из вас, гадов!" или "Я сам - гад последний!" Читая их стихи, часто ловишь себя на мысли, что ихний абсолютный монарх - это партийный секретарь Слободан Милошевич с поправкой на русскую почву (и со всеми вытекающими последствиями заодно). Да, в самих их текстах ничего такого страшного нет (покамест?): просто обычное влияние Есенина и других, тоже, видимо неизбежное для уроженца "глубинки". Зато в статейке перед стихами Елены Медведевой - не знаю уж, кто их, эти статьи, писал, - отрадно прочесть, что "Медведева - поэтесса с ударением на затравленном эпитете "русская"". То есть, "А" уже сказано, хотя и не сказано "Б" - что за сволочи эпитет-то затравили. И кто, в конце концов, мешает "растравить его обратно" - как сделал Абанькин с действительно одиознейшим эпитетом "жидовский". Или, как сказал Пелевин - кажется, по происхождению тоже уралец, - "антирусский заговор, конечно, существует, но беда в том, что в нем участвует все взрослое население России"? Одним словом, не диво, если столичные шовинисты-стервятники так и кружат над членами группы "Монарх", поджидая, когда можно будет перетащить в свой стан их поэтические трупы. Остается только надеяться, что у "самозванцев" хватит свободолюбия на то, чтобы этого не случилось.
Если же говорить о стихах Елены Медведевой, что в любом случае намного приятнее, то мне из них понравились как раз те, в которых запечатлено время - "О времени", "Если б…", "Мимолетное", стихотворение про пьющего лосьон бомжа и отчасти даже "По-черному". Это, по крайней мере, - стихи поэта, а не поэтессы. В них есть подлинные чувства - гнев, протест, возмущение, - и вдобавок эти стихи композиционно сделаны, пусть даже все это удалось по принципу "от противного" В тех же стихах, где Медведева, следуя своей декларации "Никогда я не буду твоею антенной, о время!", работает как бы с пространством, намного больше женского и преходящего. Причины, опять же, понятны: искусство по самой своей природе занимается временем, с пространством же имеет дело лишь постольку-поскольку - так что как широка ни была бы страна, лучше от этого не запишешь. (Тут уместно процитировать одного поэта из Хабаровска: "Я другой такой страны не знаю, где бы так гордились шириной".) Видимо, поэтому и в более слабых стихах у Медведевой самые удачные строчки связаны со временем - это и "пчела, воскресившая в клевере мед", и "У изб рябины-Ярославны голубоглазых ждут князей". Интересно, как отзываются на это строчки Юрия Беликова:
… Где красные осины бормотухой
Захлебываются, а клены в ноги
Швыряют пламенеющее ухо,
Отхваченное в память о Ван Гоге.
Столь же напористы и перенасыщены почти все стихи Беликова. По-моему, однако, эта перенасыщенность идет во вред их композиционному строению: трудно воспринять стихотворение как нечто цельное. Кроме того, мешает демонстративная ставка на раннего Маяковского (очевидная в первом стихотворении, да и потом - взять хотя бы "азбучный ход богомаза"). Пожалуй, лучше всего получились стихи "Поздний звонок" (где этой ставки нет) и "Дочь Мертвого моря": в них есть и воздух, и не слишком замысловатый сюжет. Хороших строк, конечно, немеряно и в других стихах: "Если поэта, как рыбу, жизнь завернула в газету". И все-таки насколько лучше про рыбу и поэта сказано у Абанькина ("Я по опыту знаю: мне надо засохнуть,/ Чтоб когда-нибудь мною о стол постучали"). Что же до внешней, чисто человеческой энергии, то у "наследника" Беликова - основателя и, судя по всему, идейного лидера группы "Монарх", ее явно достанет на всех остальных шестерых вместе взятых. Составителем данного сборника является, кстати, именно он. Так что с него и надо спрашивать, как минимум, за установку на "больше, чем поэт": уж в его-то стихах она озвучена "во весь голос". Одним словом, вот он - главный абсолютист.
Из всего вышесказанного вряд ли стоить делать какие-либо еще выводы. Перед нами - интересная поэтическая группа, чуть ли не школа, с мощным поэтическим чутьем и несколькими во многом сложившимися авторами. По-моему, эти люди имеют реальные шансы участвовать в создании новой русской поэзии - если только сами себе не помешают. И если соприкоснутся, наперекор своему абсолютизму, с "антагонистами" - питерцами, москвичами и прочей пишущей "мейнстрим" братией. Как нам на деле найти в нынешней ситуации точки соприкосновения с пермяками - не знаю. Выпить бы с ними надо.
Александр Гуревич, Санкт-Петербург